Рид Грачев - Ничей брат[рассказы]
— Смотри, Сенька, курица!
— Вижу…
— Бежим, Сенька!
— Бежим…
Прямо в середку, в самую схватку врезались, в мелькание голых локтей и голых коленей. Расступились малыши, тянут к Натке чумазые руки:
— Натка, дай клубничнику!
— Дай ягоднику, Натка!
— Мне одну только!
— И мне одну!
Величаво поднимает Натка руку, зачерпывает из банки пригоршнями. Оделяет щедро всех. Довольны малыши, и ей хорошо, не жалко.
— Не жалко, Сенька, правда, не жалко? Мы еще наберем…
«Добрая Натка, — думает Сенька, — хорошая девчонка. Вовка Кондрацкий хуже…»
И вдруг… Ох, какая злая идет Вера Петровна!
— Ты где шляешься, шалопай? Трясется сердито узел на ее голове.
— Он не виноват, Вера Петровна, его пчела укусила!
— Ты не суйся. Григорьев — в изолятор!
В изоляторе нет окошек, а дверь заперта снаружи. Но все светло. Потому что между трухлявыми бревнами щели светятся. Только дверь совсем темная. Узкий лучик тянется к стене из пробоя. Пахнет гнилым деревом и дегтем. Дегтем — от аптечки, которая в углу стоит.
Отчего вдруг стало так плохо жить на белом свете? Обида, и комок застрял в горле. Ничего нельзя без спросу делать — ни в лес сходить, ни купаться. А теперь — без обеда. И есть как раз хочется. Быстро ягоды переварились. Да и не хочется ягод. Супу бы, с лапшой. Натку, наверно, тоже без обеда оставят…
Сидит Сенька в углу на своих ногах и чувствует, как ему плохо живется на свете. И палец распух, болит…
На стене пятно бледнеет, шевелится в нем что–то… О-о, здорово! Перевернутые люди ходят по стене, не люди даже, а маленькие тени людей. Интересно как! Забор видно… Много людей идет куда–то. Обедать…
И правда, звенят поблизости ложки. У соседнего амбара столовая под навесом. Эх, проползти бы незаметно и зачерпнуть из котла полную поварешку!
— Сенька, Сенька… — шепчет кто–то за стеной. — Лови…
Из щели падает на пол картофельная лепешка, вся в масле.
— Натка?
В щелку видны Наткины глаза и немножко нос.
— Плохо тебе, Сенечка?
— Ничего…
— Ты потерпи, ладно?
— Да мне что, в первый раз, что ли…
— Держи еще! Верка идет…
Убежала Натка. Сенька сидит довольный, уплетает лепешки. Жалко, что Натка не мальчишка. Из нее бы хороший друг получился. А как это я ей сказал: «Красивая ты, Натка!» Правда, красивая и хорошая.
Отодвинули засов, дверь распахнулась. Ой, сколько света, и жарко как на улице! На пороге черная Вера Петровна.
— В последний раз прощаю. Иди на кухню обедать и сразу спать!
Похлебал Сенька холодного супу, лепешки съел, а на компот еле живота хватило. Ноги решил не мыть, проскользнул в амбар, накрылся одеялом с головой. Не видно его и не слышно. Спит Сенька.
А Натка не спит. Не спится Натке. Думает про Сеньку и про все, как сегодня было. Хочется Натке рассказать кому–нибудь, какой интересный был день до обеда и как Сеньку в изолятор посадили.
— Потапова, ты спишь? Женька… Кто, по–твоему, из мальчишек самый лучший?
— Вовка Кондрацкий… а по–твоему?
— А по–моему, угадай кто?
— Тоже Вовка.
— Не Вовка, а на букву «эс». Самый лучший… не скажу кто.
Вспоминает Натка Сеньку и придумывает, как после мертвого часа выпустят Сеньку и пойдут они вместе на пруд. Он будет головастиков ловить, а она банку держать. А потом пойдут в лес, и Сенька будет учить ее лазить на деревья…
— Кто в попа–загонялу? Кто в попа–загонялу?
— Я! — кричит Сенька. — Я хочу в попа–загонялу!
Вовка Кондрацкий набирает команду. В руке он держит биту и показывает концом, кого он себе берет.
— И ты, рыжий, хочешь?
Щурит глаза насмешливо.
— Хочу…
— А с девчонками играть больше не хочешь?
Откуда он только знает?
— Я в попа–загонялу хочу.
— Нет, рыжий, иди к девчонкам.
«А что он, — думает Сенька, — это он меня на пушку берет».
— И не играл я с девчонками.
— Не играл, говоришь?
— Нет…
— А с Наткой кто за ручку ходил? А горох кто на поле рвал? Думаешь, Кондрацкий не знает? Кондрацкий все знает… Отойди, ну!
— Вовка, Вовка, возьми меня! (Эх, зря я с этой Наткой связался!) Возьми, Вовка, я больше не буду!
— Не будешь, говоришь? А докажешь?
— Докажу…
Натка стоит на крыльце и смотрит на мальчишек. Вон Вовка, а рядом Сенька. Неудобно Натке при мальчишках Сеньку звать. «Подожду, пока уйдут».
— Во–он она, твоя Натка! — говорит Кондрацкий. — Смотри, тебя ждет.
От этого ехидства внутри у Сеньки становится холодно, гусиная кожа покрывает руки.
— Ну, иди, рыжий, чего стоишь?
— Не пойду я…
— Ладно, я тебя беру…
Что это? Сжалился Вовка? Непохоже на него.
— …только с уговором, согласен?
— Согласен.
— Ты пойдешь к Натке и… что бы такое, а? Ладно, просто дерни за косичку.
— За косичку?
— Что, жалко? Не можешь? Эх ты, трус рыжий!
— И не трус я…
— Не можешь, рыжий, не можешь.
В голове у Сеньки каша: поп–загоняла, Натка, Вовка… «Вот пойду и дерну, докажу!»
А Натка видит, что Сенька к ней идет, и радуется. Хочется сказать ему что–то хорошее. Краснеет Натка, потому что видит: смотрят на нее мальчишки, а Вовка что–то говорит и кивает на нее.
— Выпустили тебя, Сенька?
— Выпустили. Обедать дали…
— А сейчас что будешь делать?
— Играть…
— А я хотела головастиков ловить. И на дерево залезть. Пойдем?
— Не, Натка…
— Ну пойдем, Сенечка!
— Нельзя, Натка!
Оглядывается Сенька, а там Вовка злорадно головой качает…
Тяжелая стала рука у Сеньки, никак не поднять.
— Натка!
— Что?
— Вот…
Дотянулся Сенька до косички, дернул слегка.
— Что ты делаешь, больно!
— Прости, Натка, я нечаянно…
— Сенька! Мы ушли!
Это Вовка кричит: «Мы ушли, рыжий! Оставайся, трус несчастный!»
Засмеялись мальчишки, побежали к воротам.
— У–у–у! — взвыл Сенька. Схватил косичку, дернул изо всех сил. — Ой, подождите, Вовка! Я уже…
Брызнули у Натки слезы. Спрыгнул Сенька с крыльца и легко–легко помчался за мальчишками.
— Сенечка, что ты…
Ничего не понимает Натка. Было солнышко, клубника. Ведь было! И горох Сенька для нее рвал. «Ты, Натка, самая красивая».
Ничего не понимает Натка, и от этого текут у нее крупные слезинки. Солоно во рту и горько.
Побежала Натка в спальню — хорошо, что нет никого, — бросилась на кровать и заплакала, и заплакала, в подушку уткнулась. Теплая подушка, мягкая. Плотная. И там, где капают горькие Наткины слезы, наволочка становится холодной и твердой.
А Сенька убежал с мальчишками далеко–далеко по дороге, к пыльным зарослям лопухов, к пустынному выгону, покрытому короткой травой…
Начало 60‑х годов
ПОДОЗРЕНИЕ
С утра все ходили мрачные. Но разговаривали громко, потому что, если бы кто–нибудь увидел, что кто–то с кем–то шепчется, он мог бы подумать, что тут дело нечисто.
— Валька, после завтрака к Аннушке!
После завтрака к Аннушке? Вот это штука!
— А кого еще вызывают? — спросил я.
— Аннушка сказала — только тебя! — крикнул Шурка Озеров.
Неужели за то? Неужели на меня думают?
Я подошел к Шурке Озерову. Хотел спросить, за что меня вызывают. Но Шурка подумал, что я хочу тихо его спрашивать. Он отодвинулся и встал за кровать.
— Ну, чего ты? — спросил я.
— Не подходи! — крикнул Шурка.
— Дурак, — сказал я. — А за что вызывают, не знаешь?
— За то самое…
Все посмотрели на меня, а потом на Шурку.
— Вот эт–та да-а! — сказал Толька Яковлев совсем так, как говорит столяр дядя Вася.
Тогда я обозлился.
— Ну, чего на меня уставились?! Дурак болтает, а вы слушаете!
Шурка смолчал. И все перестали на меня смотреть, потому что я крикнул. Если бы я не крикнул, на меня бы неизвестно что подумали.
Мы пошли завтракать. Петр Михайлович, как обычно, проверял перед столовой руки. Только он на этот раз заглядывал в глаза всем подряд.
И все смотрели ему в глаза, потому что Петр Михайлович считал, что честный человек всегда будет прямо смотреть в глаза.
Когда очередь дошла до меня, я подумал, что тоже посмотрю ему в глаза.
Петр Михайлович взял мою руку в свою и засучил мне немного рукав. Ладошки у нас были всегда более или менее чистые, а вот дальше могло быть чуть грязнее. Но на этот раз руки у меня были чистые до локтя. Я вымыл их еще с вечера, когда испачкался в чернилах. Мы разливали чернила в непроливашки, вот я и испачкался.
Петр Михайлович задержал мою руку. Я забыл, что надо смотреть ему в глаза, и посмотрел, где он у меня на руке грязь увидел.
Грязи нигде не было. Петр Михайлович легонько толкнул меня в спину, как он всегда делал, если все было в порядке.
